На каждом историческом этапе российская общественная жизнь оказывается перед проблемой современного ей Пушкина, и тогда снова и снова подтверждается давний прогноз Виссариона Белинского и удостоверяется бессчётно повторяемый диагноз Аполлона Григорьева: «Пушкин - наше всё».

Это абсолютно точно - в нём всё лучшее, полное, идеальное, всё явившееся, если воспользоваться гоголевским словом, в очищенной красоте: русская природа, русская душа, русский язык, русский характер.

Но из этого вовсе не следует, что «всё наше – Пушкин». И это не игра в слова. Ощущение, что «Пушкин - наше всё», часто оборачивается готовностью приписать поэту всё наше, в том числе случайное, преходящее, часто ложное, иногда просто нелепое.

Отсюда и готовность увидеть в «Руслане и Людмиле» зашифрованное предупреждение о неком заговоре сил мирового зла, и туманные рассуждения о якобы найденных недавно масонских тетрадях Пушкина с якобы содержащимися там пророчествами, и представление самих этих пророчеств, взятых из якобы существующего таганрогского архива Пушкина, якобы тайно переданного поэтом донскому атаману Кутейникову при поездке на Кавказ в 1829 г., и якобы принадлежавший Пушкину порнографический тайный дневник 1836 г. И так далее и тому подобные бесконечные «якобы».

Ведь «масонские» тетради - это условно принятое в пушкинистике название переданных Пушкину Н.С. Алексеевым после роспуска общества «Овидий» несостоявшихся приходно-расходных тетрадей, которые и стали для Пушкина его рабочими тетрадями. Они от роду известны, хранятся в Пушкинском Доме, и ничего «масонского» там нет. Таганрогский «архив Пушкина» - ещё один миф или шарлатанство, к которому поэт не имеет ни малейшего отношения. Так же, как и к современной порнографической поделке – «Дневнику 1836 года». Кстати сказать, последнее её издание объявлено почему-то первым академическим.

Но эти и подобные вещи охотно подхватываются прессой, и не только бульварной, проникают на вездесущее телевидение и вливаются в общий, всезахватывающий поток компрометаций и безответственности, так отличающих наше время.

Вспомним важнейшие, решусь сказать, провидческие слова, произнесённые ещё при жизни Пушкина человеком редчайшего духовного проницания - тогда ещё совсем молодым Гоголем: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет».

Что же означало это гоголевское предвидение, которое, постоянно повторяясь, как пафосный лозунг и историческое заклинание, превратилось наконец в почти раздражающее общее место и уже почти не задерживающую внимание банальность?

Может быть, Гоголь просто предсказывал явление нового Пушкина? Не отсюда ли косяком прошедшие в торопливой современной публицистике кандидаты? Если воспользоваться театральной терминологией, то на главную роль пытливыми режиссёрами просматривались и Михаил Жванецкий, и Булат Окуджава, и Владимир Высоцкий, и Иосиф Бродский. Впрочем, уже сама многочисленность кандидатур заставляет усомниться в притязании на место «явления чрезвычайного и, может быть, единственного явления русского духа».

Недаром Адам Мицкевич писал: «Никто не заменит Пушкина. Только однажды даётся стране воспроизвести человека, который в такой высокой степени соединяет в себе столь различные и, по-видимому, друг друга исключающие качества». Единственность, чрезвычайность и неповторимость Пушкина определена и тем, что он основоположник не только новой русской литературы, но и нового русского литературного языка - титул, который остаётся исключительно за ним и на который не мог и не может претендовать ни один писатель в России. В своё время это ощущали даже лучше, чем сейчас. И естественно: открытие нового и свежего мира русского языка совершалось буквально на глазах. Умница Михаил Лунин, будущий декабрист, знаменитый своей непреклонностью, выражая уверенность в том, что русский язык «должен быть первым,
когда установится наконец», главную надежду связал с «нашим восходящим светилом» - Пушкиным. И это в 1816 г. Александр Бестужев точно отметил, что уже «в первой юности дался ему клад русского языка».

Герцен однажды сказал, что на вызов, брошенный Петром, Россия ответила сто лет спустя громадным явлением Пушкина. Россия! Вся Россия! Ибо Пушкин действительно плод могучего, совокупного, общенационального усилия. Потому-то произведения Пушкина полны реминисценций, заимствований, прямых и скрытых цитат из Ломоносова и Муравьёва, Богдановича и Капниста, Рылеева и Дмитриева, Державина и Батюшкова, Жуковского и Боброва...

Парадоксальным образом подобное положение характеризовал Фёдор Сологуб: «Новым Пушкиным будет только такой поэт, который беззастенчиво и нагло обворует всех своих современников и предтечей». И продолжил: «А если бы это было и не так, у нас не было бы великих поэтов, точно так же как не было бы ни Шекспира, ни Гёте». А сам великий Гёте сказал: «Начни я перечислять, чем я обязан великим предшественникам: то от меня, право, мало что останется».

Начни Пушкин перечислять, а он часто это делал, и от него мало что останется. Пушкин гениально усвоил, связал в одно, синтезировал, обобщил коллективный всероссийский опыт. С этой точки зрения, если воспользоваться столь полюбившимся русской публицистике словом «соборность», Пушкин есть высшая и полная реализация такой соборности.

Уже совершенно, казалось бы, житейски это однажды проявилось в эпизоде, о котором рассказал в своих воспоминаниях М.П. Погодин: после торжественного обеда, посвящённого основанию журнала «Московский вестник», литератор и переводчик, адъюнкт кафедры греческой философии В. Оболенский подскочил к Пушкину и воскликнул: «Александр Сергеевич, Александр Сергеевич, я единица, единица, а посмотрю на вас, и мне кажется, что я - миллион. Вот вы кто!». Удивительно это узнавание каждым себя в Пушкине, обнаружение в себе Пушкина, возвышение себя к Пушкину.

Когда-то Достоевский сказал, что Пушкин загадал нам всем загадку и вот теперь мы без него эту загадку разгадываем. Но Пушкин не только загадочен: он и явленная разгадка многих проблем человеческого бытия, которыми мы сейчас так маемся и над решением которых так бьёмся. Он реально представшее - и не теоретически, а, так сказать, практически, - разрешенное противоречие: личного и общего, элитного и массового, массового и народного, национального и интернационального... Пушкина Достоевский называл главным славянофилом России.

Но можно назвать его и её главным западником. Всего один пример. Не забудем, что прозвище Пушкина-лицеиста было Француз. И если бы он не был в определённую пору «французом», то не стал бы и создателем русского литературного языка. Ибо в этом Пушкину очень помогал французский литературный язык, но он шёл уже не карамзинским, довольно механическим, путём ввода тех или иных слов, калькирования и т.п., а через усвоение некоторых общих начал и принципов.

Перед Пушкиным, ещё ребёнком, предстала упорядоченная, гармоничная языковая и поэтическая система, которая и была тогда исторически важна и привлекательна для целой России. Конечно, следует учесть и все издержки, которые при этом рождались, т.е. важно понять их именно как издержки, тогда же дававшие основания для многочисленной и справедливой критики галломании - сатирической и несатирической.

В своё время академик В.В. Виноградов, указав на сравнительно скромный запас слов и речений, перешедших в русский язык из французского даже в пору усиленной галломании, отметил, что главным для Пушкина было восприятие самого метода ограничений и дифференциации, понятий и их оттенков, свойственного французскому: так сказать, не готового продукта, а, говоря по-современному, передовой технологии. Потому-то создателем русского литературного языка стал не Карамзин, составивший по французскому образцу довольно много новых слов, а Пушкин, не создавший ни одного нового слова.

Карамзин был, так сказать, ориентирован на подражание чужому. Пушкин был устремлён на открытие своего - пусть и с помощью чужого. В этом смысле Пушкин не столько формировал наш национальный язык, сколько действительно открывал его, не привносил, а извлекал.

Так что Пушкиным не просто создавались отличные стихи, но в них и через них созидалось нечто грандиозное - уже как бы вне стихов и помимо их. В общем, по известному евангельскому (от Иоанна) тексту: «В начале было Слово и слово было у Бога, и слово было Бог». Потому-то один из критиков уже в ХХ в., утверждая абсолютную природу «бога» русской литературы - Пушкина - и комментируя её уже собственно библейским ветхозаветным стихом, резюмировал: «После Пушкина мир, во всяком случае, назван». И уж во всяком случае - русский мир.

Этим-то Пушкин и отличен от всех русских писателей, современных ему и последующих, - от всех без исключения. Позднее в связи с его романом в стихах один из критиков написал: «Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении Онегин есть феномен в Истории Русского языка...» Конечно, первыми: не первыми, что взбрели в голову, но первыми как главными, самыми необходимыми, единственно возможными и абсолютно естественными: т.е. готовыми сорваться с языка у всех и каждого, но сорвавшимися у Пушкина - одного и единственного. Потому тот же «Онегин» и есть феномен в истории русского языка...

В своих поисках слова Пушкин не столько ищет индивидуальное применение к этому случаю и в данном произведении, сколько творит язык вообще, навсегда и для всех.

Именно сейчас Пушкин предстал перед страной в своём 200-летнем развитии, т.е. совсем не в том качестве, в каком он представал перед
ней 100 лет назад или даже 50. Решусь сказать, что ещё никогда он не представал и столь свободным, так реализовавшимся в своей единственности и чрезвычайности, т.е. так развившимся. И, наконец, столь насущным и необходимым. Потому что, с другой стороны, и русское общество не становится ли потенциально способным к восприятию такого Пушкина? А за ним - и всё в большей мере – мировое сообщество: явное подтверждение тому - органично возникающие и постоянно растущие пушкинские общества: японское, китайское, американское, германское...

Процесс такого общения с Пушкиным сложен, а у нас часто и драматичен. Недаром самую суть Пушкина Достоевский определил как способность к преодолению национальной ограниченности, своеобразный художественный интернационализм, названный им всемирною отзывчивостью: «И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и народный поэт». В пушкинской поэзии мы можем ощутить дух ислама («Подражания Корану»), почувствовать особенности европейского средневековья («Скупой рыцарь») и погрузиться в атмосферу итало-испанского Возрождения («В начале жизни школу помню я...», «Каменный гость»). Всечеловечность Пушкина, впрочем, означает не столько готовность перевоплощаться, сколько способность вмещать.

Ведь и у Достоевского речь идёт не об умении ощутить и передать своеобразие чужой нации, а о возможности выразить идеальные начала её, воплотить «гений чужого народа, дух его, всю затаённую глубину этого духа и всю тоску его призвания». Так что Пушкин во многом оказался для России, и школой мировой духовной жизни, своеобразной всемирной энциклопедией, одновременно вместившей Овидия и Анакреона, Шекспира и Гёте, Шенье и Байрона, Саади и Гафиза.

Однако способность Пушкина, как говорил Белинский, быть «гражданином всего мира», не означала утраты национального. Само это чудное качество - знаменитый пушкинский протеизм - рождала история его страны, его нации. «...Клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал».

Ещё раз вспомним не случайно же так прижившуюся формулу «Пушкин - наше всё». «Можно Пушкиным питаться и можно им одним пропитаться всю жизнь, - писал в 1899 г. в связи со столетием со дня рождения поэта

 выдающийся русский писатель и философ Василий Васильевич Розанов, - на каждую вашу нужду и в каждый миг, когда вы захотели бы сорвать цветок и закрепить им память дорогого мгновения, заложить её в дорогую страницу книги своей жизни, - он подаёт вам цветок-стихотворение».

Уже многие и многие десятки лет питается Пушкиным и любой русский человек, и национальная жизнь в целом. Эта универсальность разнообразно проявляется и повсеместно просматривается в его творчестве: и в поразительном жанровом многообразии, и в особом, как теперь сказали бы, функциональном существовании. В последнем случае я имею в виду простую на первый взгляд, но уникальную особенность: «Сказке о Золотом петушке» простодушно внимает раннее детство и над ней же углублённо размышляет умудрённая старость, «Капитанскую дочку» читают в седьмом классе и в 70 лет.

«Имя Пушкина растёт», - написал когда-то Николай Страхов. И рост этот неостановим. Значение Пушкина, исторически обусловленное и в исторические рамки заключённое, по мере того как эти рамки раздвигаются, всё более раскрывается в своей безусловности и абсолютности.

Всечеловечность Пушкина, его абсолютность, «нормальность» как воплощение высшей человеческой нормы проявились и в том, как Пушкин развивался.

«Пушкин, - писал Белинский, - от всех предшествовавших ему поэтов отличается именно тем, что по его произведениям можно следить за постепенным развитием его не только как поэта, но вместе с тем как человека и характера. Стихотворения, написанные им в одном году, уже резко отличаются и по содержанию и по форме от стихотворений, написанных в следующем. И потому его сочинения никак нельзя издавать по родам. Это обстоятельство чрезвычайно важно: оно говорит сколько о великости творческого гения Пушкина, столько и об органической жизненности его поэзии».

Мы не найдём здесь ничего подобного духовному краху Герцена после 1848 г., идейной драме позднего Гоголя, перелому в мировоззрении Толстого на рубеже 1870 - 1880-х годов. Пушкин прошёл весь человеческий цикл в его идеальном качестве. Именно такому движению подчинена его творческая эволюция, оно объясняет этапы развития, переходы от одного к другому, хронологию, самые кризисы, время их возникновения.

Никто так чутко, как Пушкин («Эхо»), не отзывался на явления окружающей действительности, с нею непосредственно связано его становление и иллюзорное представление о том, что именно жизнь в своей эмпирике это становление определяет. И, тем не менее, мало кто так решительно ей не поддавался, как Пушкин.

Самые кризисы Пушкина - это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные «возрастные» переломы. Те или иные, даже драматические, события внешней жизни не столько определяют их, сколько сопровождают, так сказать, аккомпанируют им, дают им пищу.

Один из знаменитых афоризмов любимого Пушкиным Монтеня гласит: «Умение проявлять себя в своём природном существе есть признак совершенства». Пушкин как бы совершил весь человеческий цикл в его законченном виде: детство, отрочество, юность, молодость, зрелость...

Русская история явлением Пушкина как бы представила удивительную модель – «нормальный» человек в «нормальном» развитии. Может быть, следует сказать и сильнее: тип нормального гения или гения нормы.

Николай СКАТОВ

член-корреспондент РАН, директор Пушкинского Дома, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ.